Бабель

Рецензия на рассказ И. А. Бабеля «Линия и цвет».

Имя И. А. Бабеля часто ассоциируется со сборником рассказов «Конармия», с

темой гражданской войны, и немногие пытаются выйти за рамки сложившегося

стереотипа. А ведь XX век в искусстве, особенно в русской литературе,

характеризуется удивительной неоднозначностью, многомерностью содержания,

сложностью форм… Именно в Советской России появляются такие художники, как

Маяковский, ищущий новую форму, но наполняющий ее вечным содержанием,

несмотря на попытки уйти от вечного, и Есенин, загадка жизни и творчества

которого до сих пор мучает исследователей, и Булгаков, преподнесший тему

гражданской войны в «Белой гвардии» так, что до сегодняшнего дня этот роман

восхищает не только читателей, но и критиков. Бабель пишет свои рассказы в

тот же исторический период, его произведения появляются на фоне признанных

сегодня творений. И неужели может он быть так однозначен, как принято

считать, неужели цель его – лишь в описании исторических событий?

Рассмотрим один из его рассказов. Остановимся на произведении, не входящем

в «Конармию».

Итак, рассказ «Линия и цвет». Он привлекает уже названием: цвет и линия–

две неизменные составляющие любого произведения искусства. Эстет-читатель

предчувствует что-то, отличное от рассказов «В щелочку», «Мама, Римма и

Алла» и других, которые, несмотря на уверения исследователей о том, что

они лишь попытка писателя «заглянуть за край» (по выражению Г. Белой),

узнать все о человеке, будут нестерпимо скучны своей моралью искателю

красоты, а иному последователю «чистого искусства» покажутся примитивно

пошлыми.

«Линия и цвет» - перед читателем не просто рассказ, а рассказ-эссе. И, т.к.

автор не указывает жанр произведения, обоснуем такое предположение. Эссе –

это небольшое прозаическое сочинение свободной композиции на частную тему,

трактуемую субъективно. А что читатель видит в предложенном рассказе? Герой

встречает в санатории Олилла А.Ф.Керенского и, гуляя с ним по «саду

очарований, в неописуемом финском лесу», обнаруживает, что его собеседник

близорук. На предложение рассказчика купить очки, чтобы видеть мир в

линиях, Керенский возражает, говоря, что линия примитивна по сравнению с

«мечущимся океаном» цветов. Завершает произведение автор размышлением о

судьбах людей, находящихся во власти близорукого, почти слепого «хозяина».

Мы видим все черты эссе: композиция напоминает скорее о зарисовке, чем о

выверенном литературном произведении, хотя в ней можно выделить экспозицию

(первые четыре абзаца) и завязку, но ни естественной кульминации, ни

развязки мы не обнаружим – характерная для эссе незавершенность.

Субъективность в раскрытии темы несомненна – не зря позиция рассказчика,

отражающая авторскую, преподнесена читателю в контрасте с мнением

Керенского и выраженным на уровне художественных приемов, а не содержания,

его отрицанием. Объясним утверждение об отрицании рассказчиком позиции

Керенского. Во-первых, обратим внимание на начало рассказа: с Керенским

рассказчика знакомит некий «присяжный поверенный Зацареный», о котором

известно, что его дружбой дорожит «великий князь», который «ходил по улицам

Ташкента нагишом, … ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед

образом Иисуса Христа». Через такую сложную, и, пожалуй, громоздкую,

систему зеркал, герой эссе Керенский, кроме своей исторической роли,

сообщаемой читателю фамилией, получает еще и некоторый темный, почти

отрицательный оттенок – первый знак несовместимости с рассказчиком и

автором. Два следующих абзаца, акцентированные анафорой «итак - Олилла»,

рисуя нам самого рассказчика человеком утонченным, умеющим видеть и

чувствовать красоту мертвую и живую – какое оригинальное сравнение неба с

птицей, как чудно оттенена «грудь графини Тышкевич» тлеющими в вазах

северными цветами и распростертыми на сумрачных плафонах рогами! –

наталкивают читателя на мысль о неспособности Керенского осознавать эту

поэзию жизни. Дальше – читатель только убеждается в такой позиции:

Керенскому безразлично совершенство графини, «прекрасной, как Мария-

Антуанетта», он за обедом, кажется, даже не разговаривает – такое

впечатление создается после брошенного рассказчиком: «Он съел три пирожных

и ушел со мной в лес». И, разумеется, Александру Федоровичу абсолютно

непонятна юная прелесть фрекен Кирсти. Он не видит и не желает видеть ее

так же, как и старого Иоганнеса. Он резок в ответе на предложение купить

очки: «Никогда». Обратим внимание на интонацию этого ответа –

повествовательная, хотя от героя живого, чувствующего, можно было бы

ожидать восклицания. В противопоставление этой беспристрастности Керенского

рассказчик приводит свои аргументы «с юношеской живостью». О, как он

убедителен и ярок в полном эмоций, сравнений и эпитетов коротеньком

монологе, превозносящем линию: она – «божественная черта, властительница

мира», она – и в «обледенелых и розовых краях водопада», и в «японской

резьбе» плакучей ивы, и в «зернистом блеске снега»… А как бесподобна «линия

уже зрелой ноги» фрекен Кирсти! Читатель почти (я бы сказала – взвывает, но

я же большая и понимаю, что сочинение – экзаменационное, поэтому…)

восклицает вместе с рассказчиком: «Купите очки, Александр Федорович,

заклинаю вас!» И – что мы слышим в ответ на страстный монолог, способный

убедить почти любого? Холодное, отрезвляющее: «Дитя, не тратьте пороху».

Керенский называет ту линию, которой рассказчик посвятил свое насыщенное

поэтическими образами размышление, «низменной». Не только линию, но и саму

действительность, из которой автор достает один за другим звенящие, поющие

эпитеты, близорукий Керенский называет «низменной». Он «объят чудесами»,

реально не существующими, и рассказчик мог бы ему простить эту позицию,

если бы Керенский не судил так резко о том, чего никогда не видел сам, но

что так дорого автору: небо, то самое, что сравнивалось в начале рассказа с

птицей лирически настроенным рассказчиком, «слепой» и «почти мертвый»

Керенский называет «чухонским», предпочитая «пылающим облакам» «мечущийся

океан» над головой. А этот выпад ему уже не простится – и следующие его

фразы лишь отталкивают читателя: будущий «хозяин судеб» предпочитает не

замечать фальши, осознанно принимать ее за реальность. Предложение купить

очки и разрушить иллюзорность он называет «ослеплением». В его мире все

ценности кажутся нам – не без помощи автора – перевернутыми…

Затем мы видим Керенского уже в Петербурге 1917го, уже «верховным

главнокомандующим». Автору не возможно отказать в мастерстве гипноза с

помощью языка: незначительная деталь – «Троицкий мост был разведен», а

«трамвайные вагоны лежали плашмя, как издохшие лошади» - и у читателя

создано нужное настроение, чувство развала и обиды за Россию. А Александр

Федорович, не видя всего этого, произносит «речь о России – матери и жене».

«Что увидел в ощетинившихся овчинах он – единственный зритель без бинокля?»

- спрашивает рассказчик и задумчиво отвечает: «Не знаю…» Лукавит

рассказчик, лукавит вместе с ним и Бабель: они – творец и его маска –

прекрасно знают, что должен увидеть безвольный зритель глазами Керенского –

сказку, не связанную с реальностью. «Как это опасно – близорукость, тем

более близорукость главы государства!» – этой идеей должен проникнуться

читатель, для этой цели Бабель называет свое эссе рассказом, ведь эссе не

предполагает согласия с автором. Но – расчет не самый верный:

гипнотизирующие эпитеты, чувственные сравнения способны не только на

создание нужного автору читателя из почти любого, взявшего книгу. Они

раскрывают писателя, обнаруживают его присутствие и часто играют роль

противоположную первоначально задуманной.

Пожалуй, единственное полезное в этом рассказе – наглядная сила языка в

руках мастера. Почти гениальны системы эпитетов, синтаксические конструкции

– помните холодность фраз Керенского и эмоциональность рассказчика? Речевые

обороты «загоняют» читателя в угол, заставляют его придумывать какие-то

идеи и приписывать их автору – а в действительности у автора нет никаких

идей. Рассказ этот только зарисовка с натуры, силой языка превращенная в

эссе…