Омар Хайам

ОМАР ХАЙАМ

Истинное служение заключается

в том, чтобы не желать рая и

не бояться ада.

(Рабийа аль Адавийа)

Четверостишия Омара, сына Ибрахима Палаточника, переведены почти на все

языки мира. Он был школьным товарищем великого Ассасина и другом великого

везиря Низами, придворного и эпикурейца, но в жизни Хайяма никогда не было

тех приключений, которые выпали на его долю в переводах его стихов. Стало

уже банальностью говорить о том, что «Рубайаят» в переводе Фитцджеральда

является образцом творчества самого Фитцджеральда, а не Хайяма, но и это

можно считать поверхностной оценкой, т. к. стихами Хайяма говорит не

столько сам поэт, сколько целая школа суфийской философии. Необходимо

знать не только то, что Хайям говорил в действительности, но и то, что он

хотел этим выразить.

Особый интерес представляет тот факт, что Фитцджеральд, соединив вместе

идеи нескольких софийских поэтов и публично приписав их Хайаму, сам того

не сознавая, поддержал суфийское влияние на английскую литера- . туру.

Начнем с переводов Фитцджеральда. В 55 четверостишии он заставляет автора

выступить против суфиев :

«Лоза потрясла Душу; если же она

и Сущностью мою задеть сможет—

пусть суфий поиздевается;

из Металла Сущности моей можно сделать Ключ,

который откроет дверь, без которой плачет он».

Это должно означать (если это вообще хоть что-нибудь означает), что Хайам

выступил против суфиев, и что суфий может достичь не собственными

методами, а методами Хайама.

Обычный читатель этого стихотворения сразу же подумает, что Хайам едва ли

мог быть суфием.

Суфии верят, что в каждом человеке скрыт некий элемент, который можно

активизировать с помощью любви и который может помочь человеку достичь

истинной реальности, называемой мистическим значением.

Попробуем рассмотреть персидский текст 55 четверостишия и разобраться,

действительно ли там суфии над кем-нибудь издеваются. Вот как следовало бы

передать ; смысл оригинала:

«Когда первопричина дала мне жизнь,

Я получил первый урок любви.

Тогда из одной части моего сердца сделали

Ключ к Сокровищнице Жемчужин мистического смысла».

В этом стихотворении нет ни суфиев, ни дверей, ни рыданий, ни

издевательств, ни лозы, ни души, а все слова, использованные здесь

Хайамом, являются суфийскими техническими терминами. Считалось, что поэзия

Хайама не пользовалась особым уважением на родине поэта до тех пор, пока

переводы Фитцджеральда не создали ему славы на Западе, но это нельзя

назвать вполне справедливым. Верно, что Хайам не пользовался таким

всеобщим почтением, как Саади, Хафиз, Руми и другие суфийские поэты, но

предназначение сборника стихов, связанное с именем Хайама, едва ли многим

отличалось от функции произведений других поэтов. Очень сомнительно, что

кто-нибудь потрудился узнать, что думают о нем сами суфии. Впрочем, мало

кто из них согласился бы обсуждать этот вопрос с посторонними.

Для того, чтобы установить, какие именно четверостишия из существующих

многочисленных сборников можно считать подлинными, было затрачено много

усилий. Точка зрения суфиев по этому вопросу состоит в том, что, поскольку

Хайам был самостоятельным учителем, а не учителем какой-нибудь школы

мистиков, и шел особым путем, этот вопрос не имеет никакого значения.

Исследователи проявляли большой интерес к возможному влиянию на Хайама

слепого поэта Абуль-\'Али аль-Маари. Считают, что стихи его книги «Лузум»,

написанной за поколение до Хайама, очень напоминают собой поэзию

последнего.

Суфий сказал бы на это, что Маари писал как Хайам, а не Хайам как Маари,

потому что оба они выступали с позиций одной и той же школы. Вероятно,

Хайам копировал Маари так же, как копируют друг друга два плывущих рядом

пловца, обучавшихся вместе или раздельно у одного и того же учителя.

Это безвыходное положение возникло потому, что одна группа (литераторы)

рассматривает только один аспект работы, а другая (мистики) — определенную

цель или влияние в рамках определенного контекста.

Хайам — это суфийский голос, а для суфиев этот голос находится вне

времени, в области поэзии его не так легко подогнать под теории, годные

только для тех или иных эпох. Можно согласиться с тем, что в Персии Хайама

вновь открыли для себя благодаря переводам, но эту мысль следовало бы

сформулировать следующим образом: «До сравнительно недавнего времени в

Персии люди, не знакомые с суфизмом, мало что знали о Хайаме, но благодаря

усилиям западных ученых, его труды стали там широко известны не только

суфиям».

Проф. Ковелл, который познакомил Фитцджеральда со стихами Хайама и обучил

его персидскому языку, увидел в трудах поэта суфийское содержание,

благодаря беседам с индийскими учеными, знавшими персидский язык.

Некоторые более поздние исследователи пришли к заключению, что эти люди

обманывали профессора. Некоторые западные специалисты не находят в его

стихах ничего суфийского. Преподаватель арабского языка (Хайам писал на

персидском) преподобный доктор Т. X. Вейр написал книгу о Хайаме, в

которой высказывается по этому вопросу совсем недвусмысленно. В своей

книге «Поэт Омар Хайам» он говорит: «Достаточно прочитать дюжину строчек

из Хайама, чтобы понять, что в его стихах не больше мистического, чем в

стихах Бернса». Однако он не пишет, какой мистицизм он имеет в виду и что

он вообще понимает под мистицизмом.

Фитцджеральд сам не имел определенного мнения о Хайаме. Иногда ему

казалось, что Хайам был суфием, иногда — нет, но сам Фитцджеральд

воспринял многие суфийские идеи. Тщательный анализ Херон-Аллана показал,

что многое из того, что приписывают самому Фитцджеральду, на самом деле

принадлежит другим персидским поэтам. Эти авторы еще со времен Чосера

оказывали большое влияние на английских писателей. Здесь имеются в виду

такие суфийские поэты, как Аттар, Хафиз, Саади и Джами.

Возможно, сознательно, но не исключено, что чисто случайно, Фитцджеральд

проникся суфийскими идеями, содержащимися в известных персидских

произведениях. Эти идеи зрели в его уме, а затем, смешавшись с идеями

Хайама» приняли форму «Рубайат» на английском языке. Если бы Фитцджеральд

знал об особой технике обучения, использованной Хайамом, суть которой

состояла в том, чтобы следовать определенному направлению мысли с целью

показа ее ограниченности, его творчество могло бы оказать еще более

сильное воздействие.

В своем переводе Фитцджеральд также упустил из виду, что Хайам особо

выделял суфийское состояние понимания, наступающее после «опьянения». Эта

мысль выражена, например, в таком четверостишии: «Я не могу жить без вина,

без чаши процеженного вина. Даже тело не слушается меня превращаюсь в

раба, когда Саки говорит: «Выпей еще чашу, а я не могу сделать этого». Это

ясное упоминание о состоянии, достигаемом под руководством суфийского

учителя, когда экстатическое переживание превращается в реальное

восприятие скрытого измерения, стоящего выше метафорического опьянения.

До сих пор никто еще не смог перевести Хайама на английский язык лучше

Фиццжеральда, ибо для того, чтобы передать суфийские идеи применительно к

данному времени, необходимо ощутить определенную гармоничность между этими

идеями и требованиями времени.

Нельзя сказать, что каждый мог чувствовать это по отношению к

произведениям Хайама, которые увлекли Су-инберна, Мередита и миллионы

других людей, ищущих пути мышления вне тех рамок, которыми они были

скованы. Однако другие почувствовали в этом некую угрозу привычному

положению вещей. Известный д-р богословия Хасти, например, не пытался

понять глубину Хайама.

В переводах Фитцджеральда он увидел «грубейшие попытки острить и

поверхностные размышления, кричащие и убогие песенки». Сам Фитцджеральд

«покрыл Хайама новыми заплатами», что вызвало возбуждение среди «жалких,

занимающихся самообманом и просто нездоровых фанатиков его культа». Сам

«культ» был «в буквальном смысле дикостью и обманом, безрассудством и

ложным идолопоклонством».

А может быть, сей почтенный джентльмен почувствовал, что его ценности

поставлены под угрозу тем, кто, в конце концов, был всего лишь «пьяницей,

трусливым бездельником, банкротом и недальновидным бахвалом?»

Вполне возможно, что на Востоке Хайама понимали не больше, чем на Западе.

Тот факт, что очень многие мусульманские студенты в Индии, знавшие

английский язык, пришли в восторг от Хайама в переводах Фитцджеральда,

заставил, по крайней мере, одного из ортодоксальных мусульманских

богословов забеспокоиться. В известном памфлете «Толкование Хайама» (Молви

Хакзаде, Лахор, 1929) он использовал все средства, чтобы доказать

правильность своих взглядов по этому вопросу. Прежде всего он

небезосновательно утверждает, что Фитцджеральд знал персидский язык

недостаточно свободно. Затем он доказывает, что Ко-велл знал его не лучше

Фитцджеральда: «Оба они писали плохо, как маленькие дети» (люди, желающие

читать Хайама, прежде всего должны изучить персидский язык, а не

английский, но прежде чем переходить в Хайаму и вообще заниматься такими

сложными проблемами, как суфизм, им необходимо достаточно хорошо знать

ислам). В конце концов Хайам — это общее название одного из методов

суфийского учения, которое может ввести в заблуждение, если подходить к

нему поверхностно, не принимая во внимание книги и не находясь под

руководством учителя.

Хайам завоевал необычайную популярность в Англии. Его поклонники создавали

клубы, сажали розы из Нишапу-ра на могиле Фитцджеральда, пытались

подражать ему в своих стихах. Культ поэта все разрастался, хотя было

хорошо известно, что старейшая рукопись стихов Хайама, дошедшая до наших

дней, была написана через 350 лет после его смерти. Ситуация была бы

подобной, если бы мы должны были основывать свои суждения о св.

Иоанне-Кресте на документах, написанных только вчера, и еще на некоторых

незначительных данных.

Суфии считают, что поэзия Хайама обладает многими функциями. Можно

наслаждаться поверхностным содержанием его стихов, можно повторять их в

определенных условиях с целью достижения особого совершенствования

сознания, их можно и «расшифровывать» для получения материалов,

используемых в процессе софийского обучения.

Его поэзия является частью софийского наследия, она многозначна, и

понимание ее само по себе уже является частью суфийской специализации.

Известно, что в процессе обучения четверостишия Хайама использовал глава

суфиев Гиндукуша, великий учитель XIX века Хан Джан Фитан Хан. Его ученик

пишет:

«К Хану пришли три новичка. Он принял их, приказал заняться изучением

Хайама, а потом рассказать ему о результатах. Через неделю, в следующий

приемный день они рассказали ему о своих впечатлениях. Первый сказал, что

стихи заставили его думать, причем думать по-новому. Второй сказал, что

считает Хайама еретиком. Третий почувствовал, что в стихах Хайама скрыта

какая-то глубокая тайна, которую он надеется когда-нибудь постичь.

Первый был принят в ученики, второго отослали к другому учителю, а

третьему было приказано изучать Хайама еще неделю. Один из учеников

спросил Хана, является ли это методом оценки потенциальных возможностей

будущих суфиев. Учитель сказал; \"Мы и так уже кое-что знаем о них

благодаря интуиции, яо то, что ты считаешь только испытанием, является и

испытанием, и частью их подготовки. Более того, это помогает также

подготовке наблюдателей, это суфизм, а он состоит из изучения, чувства и

взаимодействия людей и мышления\"».

Как-то раз в моем присутствии один из восторженных почитателей Хайама из

Германии прочитал суфийскому учителю сложное и пространное исследование

творчества поэта и его источников. Начав с заявления о том, что фон Хаммер

открыл Хайама почти на 40 лет раньше Ковелла и Фитцджеральда, он кончил

тем, что с большим удовольствием отметил, что «Рубайат» отражают, чуть ли

не все виды философских теорий. Мудрец слушал его, сохраняя полнейшее

молчание, а потом рассказал следующую историю: «К одному суфийскому

учителю пришел ученый и спросил его о семи греческих философах, бежавших в

Персию от тирании Юстиниана, который закрыл их философские школы. Суфий

сказал: \"Они были суфиями\"».

Обрадованный ученый отправился восвояси и написал трактат о греческих

источниках суфийской мысли.

В другой раз этот ученый встретил странствующего дервиша, который сказал:

«Мастер Халими и великий Руми ссылаются на Иисуса как на суфийского

учителя».

«Наверное, он имеет в виду, что греческое знание повлияло на христиан и на

суфиев», — подумал ученый, и эта мысль также нашла отражение в его

трактате.

Через некоторое время в родном городе нашего ученого остановился новый

учитель, совершавший паломничество. Встретившись с ним, учитель сказал: «К

числу суфиев относятся и еретики, и тысячи тех, кто и сам не знает об

этом».

Мой друг суфий пристально посмотрел на схоласта из Германии: «Вино состоит

из воды, сахара, фруктов и цвета. Вы можете смешать эти компоненты, но

вина у вас не получится».

Мы сидим в комнате. Предположим, что кто-нибудь скажет: \"У китайцев тоже

есть комнаты, значит все комнаты скопированы с китайских. Здесь есть

ковер. Это говорит о монгольском влиянии. Только что вошел слуга, а это,

несомненно, римский обычай. А может быть, древнеегипетский? Через окно я

вижу птицу. Исследования позволяют нам сказать почти с уверенностью, что в

Древнем Египте тоже видели птиц через окна. Поистине, эта комната

представляет собой удивительный сплав унаследованных обычаев!\" Что бы вы

подумали о таком человеке?»

Один из крупнейших английских авторитетов в области персидской литературы,

автор классической «Литературной истории Персии» проф. Броун считал, что

Хайам придерживался теории переселения и даже приводил традиционный

рассказ, который должен был служить доказательством того, что он верил в

перевоплощения:

«Однажды Хайам с группой своих учеников шел мимо старого медресе в

Нишапуре. В ворота медресе вошло несколько ослов, нагруженных кирпичами

для ремонта здания. Один из них заупрямился, отказываясь пройти через

ворота. Увидев эту сцену, Хайам улыбнулся и направился к этому ослу,

произнося экспромтом стихи:

\"О, тот, кто ушел и вернулся,

Имя твое затерялось среди других имен.

Твои ногти стали теперь копытами,

А борода превратилась в хвост

и висит с яругой стороны\".

После этого осел с готовностью вошел в ворота. Недоумевающие ученики

спросили своего учителя: \"О, мудрец, что это значит?\"

Хайам ответил: \"Дух осла раньше жил в теле учителя этого медресе. Он не

хотел входить в медресе в таком виде. После того, как его узнал другой

учитель, он согласился войти туда\".

Однако Хайам, в отличие от того, что думают об этом поверхностные

исследователи, не говорил о возможности возрождения человека в новой

форме. Он также не пытался использовать этот случай для критики

современного ему бессильного схоластицизма и не хотел показать этим, что

его стихи могут воздействовать даже на ослов, что же тогда делал Хайам,

если он не рисовался перед своими учениками, не шутил, не делал ничего

таинственного и неизвестного для непросвещенного наблюдателя, но

доказывал теорию перевоплощения и не слагал таинственных стихов?

Он делал то, что делают все софийские учителя — оказывал сложное

воздействие на своих учеников для их пользы, создавая для них условия для

вступления в контакт со своим учителем с помощью многогранного

переживания. Это одна из форм явного общения, знакомого только тем,

кто проходил обучение в софийской школе. В тот момент, когда пытливый ум

попытается разделить этот процесс несоставные части» чтобы увидеть

какое-то единичное или даже двойственное его значение, суть его

ускользнет.

С помощью этого метода ученик постигает вещи, которые иначе постичь

невозможно. Попробуйте описать их и даже самый горячий искатель в лучшем

случае назовет их непонятными, если подойдет к ним без должной

осторожности, пытаясь определить их особый характер.

Если расшифровать имя, которое поэт выбрал для се6я — Омар Хайам, мы

получим слово «Гаки» (Расточитель добра). Так называли людей, которые

совершенно не заботились о вещах этого мира, если сосредоточение внимания

на них мешало совершенствовать восприятие другого измерения.

Для того, чтобы посрамить позднейших самозваных критиков и толкователей

Хайама, можно смело привести слова одного из самых популярных его

четверостиший, направленных против механически мыслящих людей, независимо

от того, эмоциональны они или более склонны к интеллектуализму:

«О, незежды, Путь и не там и не здесь!»